Троянская речь в защиту того, что Илион взят не был

Сіе сочиненіе написа Дионъ Хрисостомосъ, мужъ славный бяше и толіко мудръ, толіко уменъ и славенъ, который понимаша все нелепіе розсказней офіциальной изторіи. Многа букавъ бяше, аще дочитаете до конца, то обрящете многаго разума снисхожденіе.

(1) Всех людей учить трудно, а морочить легко — я, по крайней мере, едва ли не

убежден в этом. Знания люди усваивают через пень колоду, если вообще хоть малую

толику из того немногого, что им известно, они знают благодаря учению; и в то же

время их с величайшею легкостью обманывает множество невежд, и люди морочат не

только друг друга, но еще и самих себя. Конечно, для неразумных истина горька и

тягостна, а ложь сладка и вкрадчива. (2) По-моему, люди напоминают скорбных

глазами, которые при свете дня чувствуют резь, а в темноте нет, и поскольку

темнота не причиняет им страданий, они ее любят. Как иначе могли бы вымыслы то и

дело одерживать верх над истиной, не будь их победы завоеваны удовольствием?

И пусть, как я сказал, учиться трудно, но еще трудней переучиваться, и особенно

если ложь слушали многие годы и обманывались не только сами, но и отцы, и деды,

и, почитай, все прежние поколенья. (3) Увы, такое убеждение нелегко отнять у

людей, сколько ни изобличай его ошибочность! Это, должно быть, похоже на то, как

со временем трудно бывает раскрыть глаза на истину людям, воспитавшим

подмененного младенца, но скажи им кто-то о подмене в самом начале, они не

признали бы ребенка своим. И такова сила этой убежденности, что многие

предпочитают дурных детей признавать своими и соглашаться, что именно таковы их

собственные дети, коль скоро они уверовали в это прежде, нежели признать своими

хороших детей, о которых, однако, им стало известно лишь со временем.

(4) Так что меня не удивило бы, если бы вы, мужи Илиона, были готовы больше

доверия выказать Гомеру, хотя его ложь о вас чудовищна, нежели мне с моей

правдой, и если вы были бы готовы признать того божественным мужем и мудрецом и

с самого младенчества обучать своих детей его стихам, хотя вашему городу в них

достаются только поношения, да еще и клеветнические, а мой рассказ о том, как

все было на самом деле, не стали бы слушать, просто потому что я родился спустя

годы и годы после Гомера. (5) И хотя люди в большинстве своем уверяют, что время

во всем лучший судия, тем не менее все новое, что слышат они спустя годы,

считают все-таки недостоверным как раз из-за того, что минуло долгое время.

Право же, если б перед аргивянами я осмелился спорить с Гомером и показывать,

что его творение перевирает самое важное, то было бы, пожалуй, в порядке вещей,

если б они рассердились на меня и выгнали вон, коль скоро им стало бы ясно, что

я умаляю и ниспровергаю их славу, созданную стародавним обманом. Но вы-то вправе

испытывать ко мне благодарность и внимать мне с радостью: ведь это о ваших

предках я радею.

(6) Я объявляю вам заране, что эта речь моя непременно будет произнесена и перед

другими и многие ее услышат; при этом одни не смогут ее понять, другие будут

делать вид, что ни во что ее не ставят, хотя на самом деле не смогут пропустить

ее мимо ушей, третьи возьмутся ее опровергать — и особенно рьяно, конечно,

незадачливые софисты. Я отлично знаю, что и вам она будет не по сердцу. Беда в

том, что почти у всех людей душа так глубоко извращена жаждой славы, что им

желанней слышать, как на всех углах кричат об их ужасных несчастьях, нежели

остаться безвестным, но зато благополучным. (7) Даже сами аргивяне наверняка не

захотели бы, чтобы случившееся с Фиестом, Атреем и Пелопидами оказалось на самом

деле иным, — напротив, они бы очень рассердились, возьмись кто-нибудь

опровергать сказания трагических поэтов, утверждая, что ни Фиест не совращал

Атреевой жены, ни Атрей не убивал братниных детей и, разрезав их на куски, не

угощал ими Фиеста, ни Орест не был убийцей собственной матери. Расскажи им

кто-нибудь все это, они бы вознегодовали, чувствуя себя оскорбленными. (8) То же

самое, по моему убеждению, почувствовали бы и фиванцы, объяви кто-нибудь, что

все бедствия, случившиеся в их городе, выдуманы: мол, Эдип и отца не убивал, и с

матерью не сходился, и себя не ослеплял, а сыновья его, дескать, не умертвили

друг друга под стенами города, и, наконец, объявившаяся там Сфинга не поедала

детей фиванцев; нет, они были бы даже рады услышать противоположное: что Сфинга

впрямь была послана к ним разгневанной Герой, и что Лаий был убит сыном, а Эдип

после всего содеянного и выстраданного слепой скитался по земле, (9) и что еще

прежде этого сыновей другого их царя, основателя Фив Амфиона, за то, что были

они самыми прекрасными из людей, поразили стрелами Аполлон и Артемида. Они

готовы слушать, как распевают об этом под звуки флейт у них в театре и дают за

это награды тому, кто расскажет или сыграет это трогательней всех, а осмелься

кто сказать, что ничего такого не было, его гонят прочь. (10) Вот до чего дошло

большинство людей в своем безумии, вот насколько они в плену ослепления! Люди

ведь страстно жаждут, чтобы как можно больше было о них разговоров, а каких

именно — это им все равно. Вообще-то по своей трусости люди не хотят, чтобы на

них обрушилось нечто ужасное, потому что страшатся и смерти и страданий, но они

необычайно дорожат рассказами о том, что им пришлось пережить.

(11) Ну а я не в угоду вам, но и не в пику Гомеру и не из зависти к его славе

попытаюсь обнаружить все, что, по моему мнению, ложно в его рассказе о событиях,

имевших здесь место, при этом находя опроверженья не в чем ином, как в самом

Гомеровом творении, и вступаясь за истину, особенно за Афину (дабы нельзя было

вообразить, будто, вопреки справедливости, она погубила свой собственный город

или что ее воля противилась воле ее собственного отца), и не в меньшей мере

вступаясь за Геру и Афродиту. (12) В самом деле, ведь немыслимо, чтобы супруге

самого Зевса было бы недостаточно его приговора ее внешности, если не угодила

она еще и какому-то пастуху на Иде; и невероятно, что она спорила за первенство

в красоте с Афродитой, хотя заявляет, что она старейшая из Кроновых чад, как и

сам Гомер передает Это в словах:

И богиня старейшая, дщерь хитроумного Крона...

(13) И то еще странно, что она была так озлоблена против Париса, хотя сама

доверила ему быть судьей; а ведь даже в человеческих делах кто прибегает к

третейскому суду, не мнит посредника своим врагом, если тот решает не в его

пользу. Равно непостижимо и то, что Афродита сделала такой зазорный, бесчестный

и чреватый несчастьями дар, нисколько не беря в расчет ни Елены, бывшей ей

сестрою, ни Александра, присудившего ей первенство, но, напротив, устроила такой

брак, из-за которого суждено было погибнуть и самому Александру, и родителям

его, и городу. (14) Кроме того, думаю, не стоит упускать из виду странную долю

Елены: считаясь дочерью Зевса, она между эллинов и ославлена несправедливой

молвою за бесстыдство, и прославлена собственной мощью как божество. И вот, хотя

нынешняя моя речь посвящена столь важным предметам, иные из софистов объявят

меня нечестивцем за то, что я спорю с Гомером, и подучат беспомощных юнцов, до

которых, впрочем, мне не больше деда, чем до кривляющихся мартышек, клеветать на

меня. (15) Итак, прежде всего они уверяют, что Гомер, гонимый бедностью, ходил

нищим по Элладе, а такой человек, мол, не способен обманывать в угоду подающим

милостыню или говорить такое, что могло бы доставить им удовольствие. Но они

сами признают, что нынешние попрошайки не говорят ни слова правды и никто не

признает такого свидетелем ни в каком деле, а его похвалы не примет за

искренние: (16) ведь хорошо известно, что нищие принуждены всякое говорить, чтоб

подольститься. И еще рассказывают, что часть Гомеровых песен восходит к

Гомеру-нищему, а часть к Гомеру-безумцу, причем считается, что люди, жившие в те

времена, признавали его безумным, когда он говорил правду, а не тогда, когда он

лгал. За все это я тем не менее не порицаю Гомера: мудрый человек очень просто

может показаться и нищим и сумасшедшим. И хочу только сказать, что, согласно их

собственному представлению о Гомере и ему подобных, в его рассказах, похоже, нет

ничего достоверного. (17) И при этом они далеки от мысли, что ложь не в природе

Гомера или что он от всего такого воздерживается; во всяком случае, Одиссей,

которого он особенно превозносил, то и дело прибегает у него к обману, а

Автолик, по его словам, даже клятву нарушил, причем Гермес сам ему это позволил.

А что о богах Гомер не говорит ни слова правды, соглашаются, кстати сказать,

все, включая самых пылких его поклонников; они даже пытаются оправдать его тем,

что он-де не прямо выражал, что думал, а говорил загадками и образами. (18) Что

же тогда мешает ему говорить так и о людях? Подумайте, если человек не говорит

открыто правды о богах, но, напротив того, делает так, что, столкнувшись с его

сочинением, люди скорей всего составят себе ложное о них представление, причем

он не извлекает из этого ровно никакой выгоды, то почему бы ему не посметь

именно о людях высказать какую угодно ложь? А о том, что он представил богов

страдающими от боли, стонущими, получающими ранения и едва ли не умирающими, да

еще закованными в узы и взятыми на поруки, я уж не говорю: об этом и так уже

много говорено. Право, я не хочу бранить Гомера, я хочу только явить вам истину,

как она есть, а потому буду говорить и о том, что кажется мне доводом в его

пользу. (19) Но что он меньше всех боялся приврать и не считал это позором, я

утверждаю смело. Прав он был или нет, обсуждать это я сейчас не берусь.

Опустив все несуразности, сочиненные им о богах и совершенно к ним не

подходящие, укажу лишь на то, что он решается передавать беседы богов, которые,

по его словам, они вели между собою, причем не только разговоры в собрании

богов, когда все боги оказывались рядом, но и те, какие иные из богов вели

наедине друг с другом,— (20) как, скажем, Зевс с Герой, разгневанный на нее За

то, что она его перехитрила и добилась поражения троянцев; а перед тем — Гера с

Афродитой, уговаривая ее околдовать отца и дать ей любовное средство — узорчатый

пояс, а уж она-то, несомненно, хотела сохранить это в тайне. В самом деле, даже

у людей о подобных вещах едва ли знает посторонний, хотя мужу и жене случается

ссориться и браниться. Впрочем, в подобном же случае Одиссей у него ставит все

на место, чтобы не выглядеть завравшимся в рассказе о том, какие речи боги вели

о нем между собою. Так, он говорит, что слыхал все от Калипсо, а она узнала Это

еще от кого-то; но о себе Гомер ничего такого не сообщает: дескать, узнал от

такого-то бога. (21) Вот как свысока он смотрит на людей и вот как мало заботит

его, не подумают ли, что он все лжет, — ведь, надо полагать, он все-таки не

рассчитывал убедить хоть кого-нибудь в своей осведомленности насчет бесед между

богами. Повествует он и о встрече Зевса и Геры на Иде, и о словах, какие Зевс

произнес перед объятиями, так, словно он сам это видел и слышал, и ему, похоже,

ничуть не помешал тот облак, коим Зевс окутал себя, чтобы скрыться от

посторонних глаз.

(22) И ко всему этому он как бы добавил последнюю черту: чтобы мы не гадали, как

он понимает богов, он, обращаясь к нам, рассуждает так, словно владеет их

языком, и говорит, что у них не тот же язык, что у нас, и что всем вещам они

дают иные имена. Он показывает это на примере одной птицы, которая, по его

словам, у богов зовется халкидой, а у людей килиндой, и на примере одного места

у Трои, которое люди называют Батиеей, а боги — Мириновой Могилой. (23) И,

сказав о реке, что у богов она зовется не Скамандр, а Ксанф, уже и сам он в

своих стихах назовет ее так, показывая тем самым, что ему позволено не только

смешивать между собою разные эллинские наречия и говорить то по-эолийски, то

по-дорийски, то по-ионийски, но и болтать по-зевски. Все это сказано здесь, как

я уже говорил, не ради осуждения, но чтобы показать, что из людей Гомер был

самым отчаянным вралем и, когда лгал, проявлял не меньше спокойствия и важности,

чем когда говорил правду. (24) С такой точки зрения ни один из приведенных мною

примеров уже не кажется ни странным, ни неправдоподобным,— это попросту пустые

человеческие выдумки о божественных и великих делах.

Действительно, взявшись поведать о войне между ахеянами и троянами, Гомер начал

не с самого начала, но откуда попало, как поступают почти все лгуны: они

сворачивают рассказ и выворачивают, ничего не желая сказать по порядку, потому

что так легче запутать, а иначе они были бы изобличены самим порядком вещей.

(25) То же можно наблюдать и в судах, и в других местах, где лгут не без

искусства. Напротив, когда хотят показать, как все происходило на самом деле,

излагают так: сначала — что было сначала, а потом — что было потом, и все

остальное точно так по порядку. Это, стало быть, одна причина, по которой Гомер

неестественно начал свое сочинение; другая же причина — в том, что он замыслил

как можно больше затемнить именно начало и конец Троянской войны и создать о том

и другом извращенное представление. (26) Потому-то он и не решился подать начало

и конец прямо и позволил себе ничего не сказать ни о том, ни о другом, а если

где и коснулся этого, то слегка и мимоходом, так что ясно, что он себя обрывает:

в самом деле, все это приводит его в замешательство и он не может говорить

свободно. У лгунов так обычно и бывает: одни события они расписывают и

останавливаются на них подробно, а другие — те, что хотят сохранить в самой

глубокой тайне, напоказ не выставляют, и не толкуют о них при внимательных

слушателях, и на их настоящее место не помещают, но задвигают туда, где их можно

получше спрятать; это делается и по той причине, что я назвал, и еще потому, что

обман вызывает неловкость и заставляет помедлить перед тем, как приступить к

нему, и особенно когда он касается самых важных событий. (27) Вот почему лгуны

понижают голос, когда переходят к этим вещам: одни Запинаются и говорят

невнятно, другие делают вид, будто говорят не то, что знают сами, а то, что

услыхали от других. А всякий, кто говорит правду, делает это без колебаний и без

уверток. Короче говоря, в рассказе о похищении Елены и о взятии города Гомер был

очень далек от искренности. Впрочем, будучи, как я сказал, безудержным вралем,

он кое-где все-таки вилял и выдыхался, хорошо зная, что говорит обратное по

сравнению с имевшим место и извращает тут самое главное.

(28) Откуда же, в самом деле, он должен был начать повествование, как не от

самого того бесчестного и наглого поступка, из-за которого началась война? Ведь

тогда все были бы единодушно возмущены и сочувствовали бы одержанной наконец

победе и никто бы не жалел троянцев за все их страдания. Так он, конечно, лучше

сумел бы привлечь к себе благосклонность и признательность слушателей. (29) Если

же он хотел поведать о великих и грозных событиях, о всевозможных страданьях и

злоключеньях и вообще о том, о чем каждому особенно хочется послушать, что же

тогда величественней и ужасней рассказа о взятии Трои? Когда еще было погублено

больше народу и когда еще с таким отчаянием прибегали люди к алтарям богов,

защищая жен своих и детей, когда еще царских жен и дочерей уводили на чужбину,

на позор и рабство, отрывая их от мужей, от отцов или от братьев, а иных и от

самих кумиров, и притом перед ними возлюбленные мужья их лежали в лужах крови, а

они не могли ни обнять их, ни закрыть им очи, и беспомощных (30) младенцев у них

на глазах жестоко швыряли оземь; когда еще оскверняли святилища богов, грабили

горы добра, когда еще весь город до основания бывал уничтожен огнем, когда были

ужаснее крики людей, грохот меди и пламени, в котором одни погибали, другие

нападали?! Гомер вывел Приама, рассказывающего все это как предстоящее в скором

времени, хотя он мог бы и сам описать все то же самое как действительные

события, причем так, как это ему нравится и со всеми ужасами, какие обычны у

него в других случаях, потрясая слушателя и раздувая самые ничтожные мелочи.

(31) А если он хотел воспеть именно гибель славных мужей, что же он обошел

смерть Ахиллеса и Мемнона, Антилоха и Аякса и, наконец, самого Александра?

Отчего не описал поход амазонок и ту битву Амазонки и Ахилла, которая, по

преданию, была так прекрасна и необычайна? (32) И в то же время он сложил

рассказ о битве реки с Ахиллесом только для того, конечно, чтобы поразить

слушателей, да еще изобразил поединок Гефеста и Скамандра и то, как боги

обращают друг друга в бегство, одолевают друг друга и ранят, явно одержимый

желаньем при нехватке предметов рассказать что-нибудь великолепное и

захватывающее, тогда как еще очень много, причем важнейших, событий он оставил

без внимания. (33) В таком случае либо придется признать Гомера столь скудоумным

и скверно судящим в подобных вещах, что он предпочитает предметы сравнительно

ничтожные и пустые и оставляет другим самые значительные и самые важные, либо

согласиться, что он не умеет, как я и сказал, твердо стоять на лиги и проявлять

свой дар сочинителя в том, истину о чем он хотел бы сохранить в тайне.

(34) Так ведь и в «Одиссее» о событиях на Итаке и о гибели женихов Гомер

повествует сам, но рассказать от своего лица главнейшие из небылиц — о Скилле и

Киклопе, и о зелье Кирки, и, наконец, о схождении Одиссея в Аид — он не

отваживается, но вкладывает это в уста Одиссея, поведавшего обо всем Алкиною и

его домочадцам; и там же он ввел Демодока, который уместил историю с конем и

взятие Трои в несколько стихов своей песни. (35) Похоже, он не придал этому

значения, коль скоро этого вообще не было, но в ходе сочинительства, видя, что

люди с легкостью всему верят, он, смеясь над ними и одновременно угождая Эллинам

и Атридам, смешал события и все вывернул наизнанку. В начале «Илиады» он

говорит:

                                    Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,

                                    Грозный, который ахеянам тысячи бедствий

соделал:

                                    Многие души могучие славных героев низринул

                                    В мрачный Аид и самих распростер их в

корысть плотоядным

                                    Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова

воля).

(36) Здесь он возвещает, что будет говорить только о гневе Ахилла, о

злоключениях и погибели ахеян, о том, как пришлось им испытать много тяжких

страданий, как пали многие и остались непогребенными, и кажется, что это самое

главное в происшедшем и достойно быть предметом сочинения; и еще он утверждает,

что при Этом свершалася воля Зевса (а на деле так оно и было); но дальнейший

перелом событий и смерть Гектора, которая должна была понравиться его

слушателям, как и то, что со временем пал Илион, — все это не было у него

задумано; он, должно быть, вовсе не имел намерения перевернуть все с ног на

голову. (37) Добавим еще, что, желая назвать причину всех зол, он вообще

забывает об Александре и Елене и разглагольствует о Хрисе и его дочери.

Я, в свою очередь, расскажу обо всем то, что узнал в Онуфисе от одного

египетского жреца весьма почтенных лет, который и по другим поводам нередко

высмеивал эллинов за то, что они почти ни о чем не знают истины, и особенно

охотно показывал это на примере их убеждения, будто Троя была взята Агамемноном

и Елена, супруга Менелая, влюбилась в Александра, и, обманутые

одним-единственным человеком, эллины столь пылко в это уверовали, что любой из

них готов дать на том клятву.

(38) Он поведал, что у египтян вся древняя история записана частью в храмах,

частью на неких стелах, причем кое-что, после того как стелы были разрушены,

хранится в памяти лишь горстки людей, и ко многому из записанного некогда на

стелах новые поколения по невежеству своему и верхоглядству утратили доверие;

среди самых последних надписей есть и надпись, посвященная Троянской войне, ибо

Менелай приходил к египтянам и рассказал все, как было.

(39) Когда я попросил рассказать об этом и мне, жрец поначалу отказывался,

говоря, что эллины хвастливы и, будучи неучами, считают себя самым ученым

народом, между тем как для отдельного человека и для целого племени нет недуга

опасней, чем тот, что неуч возомнит себя обладателем величайшей мудрости, ибо

таким людям уже никогда не избавиться от невежества. (40) «Выдумки так забавляют

вас, — сказал он, — что вы даже утверждаете, будто другой поэт, сочинивший вслед

за Гомером все эти сказки о Елене — его, насколько мне известно, звали Стесихор,

— за свой навет был ослеплен самой Еленой и снова прозрел, пересочинив все

наоборот. И, рассказывая это, вы тем не менее уверяете, что творения Гомера

правдивы! (41) Вдобавок, если Стесихор во второй своей песни говорит, что Елена

вообще никуда не уплывала, то еще кое-кто утверждает, будто, похищенная

Александром, она прибыла сюда, к нам в Египет; и хотя здесь столько спорного и

столько неясного, несмотря на все это, эллины даже в этом случае не в состоянии

заподозрить обман». (42) По его словам, это объясняется страстью эллинов к

наслаждениям: что им занимательно расскажут, то они и считают истиной, и дают

поэтам полную свободу выдумывать что угодно, и даже уверяют, что это их право; и

в то же время эллины верят всему, что говорят поэты, а иногда даже приводят их

слова как довод в споре. У египтян же не дозволено выражать в стихах что бы то

ни было, и у них вообще нет поэзии, ибо они хорошо знают, что удовольствие

пользуется ею для окол-довывания слушателей; и как жаждущим пить не надобно

вина, но довольно глотка воды, так жаждущим истины нет надобности в метрах, но

вполне достаточно услышать все без прикрас. (43) Поэзия же соблазняет слушать

вымыслы, так же как вино склоняет пить и без жажды.

Итак, я попытаюсь передать то, что узнал от жреца, прибавляя от себя, почему

рассказанное им показалось мне правдой.

По словам жреца, был в Спарте некий Тиндарей, мудрый человек и великий царь, у

него и Леды было две дочери, которым дали те самые имена, какие и мы знаем, —

Клитемнестра и Елена, и два сына-близнеца, прекрасные великаны, далеко

превосходившие прочих эллинов. (44) О красоте Елены шла молва, и многие

приходили свататься за нее, когда она была еще малым ребенком, а Тесей, царь

Афин, ее похитил. Братья Елены тотчас пришли в Тесееву землю, разрушили город и

привезли сестру назад. Они отпустили на свободу всех женщин, захваченных в этом

походе, но мать Тесея — ему в отместку — привели домой как пленницу; они ведь

могли сразиться хоть со всей Элладой и легко покорили бы всех, если бы пожелали.

(45) Тут я заметил, что у нас тоже это рассказывают, и к тому же я сам видел в

Олимпии в глубине храма Геры памятник этого похищения на деревянном ларце,

посвященном в храм Кипселом: Диоскуры держат Елену, которая, наступив ЭФре на

голову, таскает ее за волосы, а рядом начертана надпись старинными буквами.

(46) «После этого, — продолжал жрец, — Агамемнон в страхе перед Тиндаридами — он

ведь хорошо знал, что правил аргивянами, будучи чужаком и пришлым, — захотел

склонить их на свою сторону через брак и потому женился на Клитемнестре; Елену

же он сватал за брата, но все эллины заявили, что не позволят этого, и каждый

утверждал, что свататься за Елену больше подобает по роду ему, а не Менелаю,

происходившему из рода Пелопа. Даже из других стран собралось множество женихов,

привлеченных молвою о красоте невесты и могуществом ее братьев и отца».

(47) И это тоже показалось мне правдоподобным, потому что и к дочери Клисфена,

сикионского тирана, по преданию, сватался приезжий из Италии, и еще Гипподамию,

дочь Эномая, взял в жены явившийся из Азии Пелоп, а Тесей женился на какой-то

амазонке с берегов Фермодонта, (48) и, по словам жреца, Ио тоже явилась в Египет

как просватанная невеста, а вовсе не превращенная в корову и гонимая укусами

овода.

«У наиболее славных семейств, — продолжал он, — было в обычае заключать между

собою браки, невзирая на расстояния, и Александр тоже пришел свататься,

полагаясь на могущество своего отца, правившего чуть ли не всей Азией, уповая и

на то, что Троя не слишком далекая страна, и особенно на то, что Пелопиды уже

владели в Элладе наследственной властью и сношения с Элладой делались все более

частыми. (49) Он явился свататься, окруженный богатством и роскошью, блистая

редкой красотой, и повел разговор с Тиндареем и Елениными братьями, толкуя о

державе Приама, о множестве богатств и о всем другом, чем он распоряжался, и о

том еще, что он престолонаследник, а Менелай — простой человек, так как царская

власть в Аргосе назначена не ему, а сыновьям Агамемнона; не умолчал и о том, что

он любезен богам и что сама Афродита пообещала ему самый лучший брак на свете,

он же отличил его, Тиндарея, дочь, хотя в Азии мог бы взять себе в жены кого

угодно — хоть египетскую царевну, хоть индийскую. (50) Ведь и сам он — царь всех

прочих народов, от Трои до Эфиопии, да и в Эфиопии царствует Мемнон, его

двоюродный брат, сын Приамова брата Тифона. И еще много заманчивого говорил он и

подносил Леде и другим домочадцам столько даров, сколько не смогли бы подарить

все эллины вместе взятые. И еще говорил он, что и сам одного с Еленою рода, ибо

Приам — потомок Зевса, а говорят, будто и Тиндариды и сестра их — тоже от Зевса;

Агамемнону же и Менелаю не пристало корить его происхождением, ибо и сами они —

фригийцы с горы Сипил, и куда почетней породниться с царями Азии, нежели с

выходцами оттуда. Так ведь и Лаомедонт выдал свою дочь Гесиону за Теламона,

который пришел в Трою свататься, взявши с собою Геракла, бывшего другом и

гостеприимней Лаомедонта.

(51) И вот Тиндарей посовещался обо всем этом со своими сыновьями, и подумали

они по здравом размышленье, что не худо вступить в союз с царями Азии. Ведь в

доме Пелопидов как жена Агамемнона уже была их Клитемнестра; а кроме того,

породнившись с Приамом, они получат влияние на тамошние дела и никто уже не

будет препятствовать их владычеству над всей Азией и Европой.

Этому противился Агамемнон, но не мог противостоять правоте их доводов. (52)

Тиндарей ведь говорил, что ему, Агамемнону, довольно быть царским зятем, и

наставлял в то же время, что равное положение брата отнюдь не к его выгоде,

потому что в этом случае брат скорее станет злоумышлять против него: недаром

Фиест недолюбливал Атрея! Особенно убедительны были его слова о том, что другие

женихи из Эллады, такие как Диомед, Антилох и Ахилл, не снесут подобной обиды и

пойдут на него войною и он тем самым подвергает себя опасности сделаться врагом

самых сильных людей Эллады. (53) По всему по этому лучше не заронить искры войны

и распри среди эллинов. Агамемнону это было досадно, но он не мог помешать

Тиндарею, ибо тот был хозяином собственной дочери, да и сыновья его внушали

страх. Так что Елену Александр получил по праву, с согласия ее родителей и

братьев, и возвратился с нею домой, полный торжества и ликованья; и Приам, и

Гектор, и все остальные радовались этому браку и встречали Елену

жертвоприношениями и благословениями.

(54) Посмотрим теперь, — сказал жрец, — сколь нелеп рассказ, противоположный

этому! Разве, по-твоему, это возможно: во-первых, влюбиться в какую-то женщину,

которую никогда не видел, во-вторых, уговорить ее покинуть мужа и родину и всех

своих близких, — причем когда она, видимо, уже стала матерью маленькой дочки, —

и последовать за чужеземцем? Из-за этой несообразности и сочинили сказку об

Афродите, которая ошеломляет еще больше, чем все предыдущее. (55) И пусть даже

Александр загорелся желаньем похитить Елену; но как же его отец, далеко не

безумец, а, напротив, человек, известный своей разумностью, позволил ему Это? и

что же мать? На что похоже, чтобы Гектор только после пенял ему и срамил его за

это похищение, как то передает Гомер, ибо Гектор у него говорит следующее:

                            Видом лишь храбрый несчастный Парис, женолюбец,

прельститель!

                            Лучше бы ты не родился или безбрачен погибнул...

                            Были б не в помощь тебе ни кифара, ни дар Афродиты,

                            Пышные кудри и прелесть, когда бы ты с прахом

смесился... —

(56) а поначалу простил бы ему это деяние? Как же так ни Гелен, бывший

прорицателем, ни боговдохновенная Кассандра, ни даже Антенор с его достославной

умудренностью не предостерегли от этого, а только потом негодовали и бранили за

уже свершившееся, хотя могли бы не допустить Елену к очагу? Но чтобы ты узнал

всю неимоверность этой глупости и увидел, как обман восстает на обман, послушай

вот что. Говорят, будто несколькими годами ранее Геракл разрушил город, имея к

тому ничтожный повод: он был разгневан за то, что Лаомедонт, пообещав подарить

ему коней, обманул». (57) Тут я вспомнил стихи, в которых это описано:

                            Он, приплывши сюда, чтоб взыскать с Лаомедона коней,

                            Только с шестью кораблями, с дружиною ратною малой,

                            Град Илион разгромил и пустынными стогны оставил!

«Конечно, и эти слова тоже не правдивы, — сказал жрец. — Как же мог город,

взятый врагом и разоренный, за короткий срок достичь такого процветания, чтобы

стать величайшим из городов Азии? И как мог Геракл, прибыв с шестью кораблями,

взять город, хотя до того он долго был неприступен, а ахейцы с их тысячью и

двумястами кораблями не могли его взять? и зачем это Геракл передал престол

Приаму, убив перед этим его отца как заклятого врага своего, а не поставил

править страною кого-нибудь другого? (58) Если же все было так, как они говорят,

то почему трояне и Приам не дрожали от ненависти к эллинам, зная, что в прошлом

за весьма небольшую провинность жителей города поубивали и прогнали с родных

мест, и хотя многие еще помнили, как город был захвачен, ни одни из них ни о чем

не задумался и не помешал Александру?

Каким же образом, пришед в Элладу, Александр сблизился с Еленой, и говорил с

ней, и наконец склонил ее бежать с ним, не заботясь ни о родителях, ни об

отечестве, ни о муже, ни о дочери, ни о своем добром имени среди эллинов и даже

не страшась своих еще здравствующих братьев, которые прежде отняли ее у Тесея и

не спустили тогда похищенья? (59) Если Менелай был тут, то как от него укрылось,

что происходит? Если же муж был в отъезде, то как допустить, что замужняя

женщина заводит разговоры с чужеземцем и никто кругом не подозревает о сговоре

или, заметив, не подает виду? И как это ЭФра, мать Тесея, будучи пленной

рабыней, отправилась вместе с Еленой? Разве не довольно того, что дочь Питфея

была прислужницей в Спарте, но ей еще нужно было по своей воле ехать за госпожою

в Трою? (60) Александр же так дерзко и с такой легкостью сделал все дело, что

ему показалось не довольно увезти жену, и он прихватил еще и сокровища — и что

же? Никто не поспешил за ним на корабле ни из людей Менелая, ни из окруженья

Тиндарея, ни даже Еленины братья, и это несмотря на то, что у лаконян были

корабли? Да что там! беглецам ведь надо было сначала пешком идти от Спарты до

берега моря, — а ведь о похищенье, надо думать, уже летела молва. При таком

положении дел Елена могла уйти с Александром только в одном случае: если она

была выдана замуж по воле ее родичей. (61) Только так можно объяснить, что и

Эфра отправилась с Еленой, и сокровища были взяты с собою. Право, ничто здесь не

напоминает о похищении, все скорее указывает на брак! И когда Александр,

женившись, как я сказал, на Елене, удалился вместе с нею, то Менелай, досадуя на

неудачу своего сватовства, стал винить брата и говорить, что брат его предал;

(62) но это мало заботило Агамемнона, опасался он Александра, угадывая в нем

соперника, который рано или поздно вмешается в дела Эллады, к коим стал теперь

прикосновен благодаря браку; вот почему он созвал всех остальных женихов Елены и

объявил, что все они оскорблены, а честь Эллады попрана и что они лишились

лучшей из женщин, выданной замуж в варварскую страну, как будто среди них нет

никого, достойного быть ей мужем. (63) При этом он все-таки извинял Тиндарея и

просил быть к нему снисходительным, потому что Тиндарея-де обольстили подарками;

зато Александра и Приама он выставлял виновниками всего происшедшего и призывал

всем вместе пойти войной на Трою, — ведь если они объединятся, Троя наверняка

падет. А когда это случится, они захватят богатую добычу и получат господство

над прекраснейшей страной, ибо это самый богатый город на свете, а жители его

развращены роскошью; и еще он говорил о том, что в Азии у него много сородичей,

ведущих свой род от Пелопа, и из ненависти к Приаму они будут ему подмогою.

(64) Слушая все это, одни горячились и на самом деле считали случившееся

бесчестьем для Эллады, другие же надеялись обогатиться в походе: ведь о великих

городах и несметных сокровищах Азии гремела слава. И вот получалось, что если бы

Менелай обошел их в сватовстве к Елене, это бы их ничуть не опечалило, скорее

напротив, они были бы готовы порадоваться за него, но тут — все горели

ненавистью к Александру и каждый полагал, что именно у него украли невесту. Так

начался этот поход, и Агамемнон отправил послов требовать Елену назад под тем

предлогом, что ей как Эллинке подобает стать женою одного из эллинов.

(65) Услыхав это, возмутились трояне, и Приам, и особенно Гектор, потому что

Александр получил Елену по закону от ее отца и при ее согласии быть ему

супругой, а эллины дерзали говорить столь наглые речи; и ответили, что, по их

разумению, эллины ищут повода к войне и что сами они, хотя и сильнее, войны не

начинают, но защищаются от нападения. Вот почему так долго держались трояне в

осажденном городе, терпя множество невзгод, — пусть и не так много, как по

Гомеру, но все же земли их опустошались и немало людей погибало — потому что

знали: ахейцы поступают вопреки справедливости и Александр не совершил ничего

предосудительного. (66) А иначе кто бы стерпел такое? разве стерпели бы братья

или отец, чтобы жители города погибали и вся Троя подвергалась опасности

разрушенья Парисова воровства ради? да еще если можно было, выдав Елену,

спастись самим? Но они и после, как известно, когда Александр уже умер, держали

ее у себя и отдали в жены Деифобу, словно присутствие Елены в городе — великое

благо и словно они боялись, как бы она их не покинула. (67) И все-таки пусть

прежде ее удерживала в Трое страсть к Александру, но почему она хотела

оставаться там еще, если, конечно, не влюбилась, как говорят, и в Деифоба?

Троян-то наверняка можно было убедить отдать Елену, потому что они и сами были к

этому готовы. А если она боялась ахейцев, надо было только сговориться сперва об

условиях мира: в самом деле, и для ахейцев прекращенье войны было бы желанным,

потому что очень многие и притом лучшие их воины к этому времени уже погибли.

Итак, рассказ о похищении неправда и трояне не подали повода к войне; вот почему

они были уверены, что одолеют врагов: ведь, защищаясь от обидчиков, люди

держатся до последнего.

(68) Знай же, что все совершилось именно так, как я тебе рассказываю. Право же,

куда правдоподобней, что Тиндарей по своей воле стал свойственником царей Азии;

Менелай, когда рухнули надежды его сватовства, затаил злобу; Агамемнон побоялся,

как бы Приамиды не подчинили себе Элладу, — ведь он помнил, что и Пе-лоп, его

собственный предок родом из той же страны, благодаря свойству с Эномаем захватил

Пелопоннес; а остальные вожди приняли участие в походе, потому что каждый из них

мстил за то, что не ему досталась невеста, — это все куда правдоподобней, чем

то, что Александр влюбился в женщину, которой не знал, а отец позволил ему

отправиться в путь для такого сомнительного предприятия, и это, как говорят,

вскоре после захвата Трои эллинами и гибели Приамова отца Лаомедонта; (69)

правдоподобней, чем то, что и позже, в осажденном городе, терпя столько мучений,

они не хотели выдать ее ни при жизни Александра, ни после его смерти, хотя не

имели уже никакой надежды на спасение; правдоподобней, чем то, что Елена

влюбилась в чужеземца, с которым ей прежде едва ли пришлось хоть словом

перемолвиться, что она на позор себе покинула отечество, родных и мужа, чтобы

явиться к людям, ее ненавидящим; и наконец, это правдоподобней, чем то, что

никто не помешал всему этому свершиться, и не остановил беглянку по дороге к

морю (а шла она пешком), и не догнал ее корабль; чем то, что престарелая Тесеева

мать, конечно ненавидевшая Елену, последовала за нею, (70) и что впоследствии,

после смерти Александра, в которого Елена якобы была влюблена, она стала женой

Деифоба — надо думать, и ему Афродита ее обещала, — и что ни она не хотела уйти

к своему мужу, ни троянцы не выдали ее против ее воли, покуда город не был

захвачен. Все это, разумеется, невероятно и невозможно.

К сказанному добавлю еще вот что. Согласно Гомеру, в походе приняли участие все

остальные эллины, хотя случившееся мало их Затрагивало, и только Кастор и

Полидевк, которым, собственно, и было нанесено оскорбление, не пошли вместе с

ними. (71) Чтобы скрыть этот просчет, Гомер изобразил, как Елена удивляется

этому, а потом сам оправдал их отсутствие тем, что к этому времени их уже не

было в живых. Но отсюда все-таки следует, что они были живы по крайней мере

тогда, когда Елену похитили. А потом они, выходит, десять лет дожидались, пока

Агамемнон терял время и собирал войско, вместо того чтобы немедля отправиться

вдогонку за сестрою и либо сразу же захватить беглецов на море, либо начать

войну своими силами? (72) А ведь против Тесея они пошли войной без промедленья,

хотя это был эллин, и лучший среди эллинов, и к тому же властитель многих,

товарищ Гераклу и Перифою, имевший союзниками фессалийцев и беотийцев. Но против

Александра они, стало быть, не пошли, а сидели и ждали, пока Атриды десять лет

собирались с силами. А может быть, следовало ожидать, что и сам Тиндарей

отправится в поход и годы ему не помешают: (73) во всяком случае, он был не

старше Нестора или Феникса, а этим старцам едва ли пристало негодовать больше,

чем сам отец. Но ни он, ни его сыновья не пошли вместе с другими, и не по их

воле затеяли этот поход. Оно и понятно: они добровольно выдали Елену замуж,

предпочтя Александра другим женихам ради величия его державы и собственной его

мужественности: ведь по духу он не уступал никому. Потому-то ни они сами и никто

из лакедемонян не пошли воевать Трою, ибо ложь и то, что Менелай правил в

Ла-кедемоне и был царем Спарты еще при жизни Тиндарея: (74) право, было бы

странно, если бы Нестор ни до похода, ни после возвращения из-под Илиона не

уступил по старости царскую власть даже своим сыновьям, а Тиндарей предоставил

ее Менелаю. Здесь, по-видимому, тоже неразрешимое противоречие.

Но вот ахейцы прибыли под Трою. Им прежде всего не дали высадиться на берег, а

Протесилай и еще немало воинов были убиты при попытке сойти с корабля, так что

ахейцам пришлось Заключить перемирие, подобрать мертвых и отплыть к Херсонесу;

там они и погребли Протесилая. Потом они стали плавать вдоль побережья и, сходя

с кораблей, проникать в глубь страны, разоряя то одно, то другое селение. (75)

Александр вместе с Гектором собрали всех жителей округи за городскими стенами, а

малые крепостцы на побережье оставили их судьбе, так как помочь всем они были не

в силах. Эллины снова вошли в гавань, ночью незаметно высадились на берег и в

страхе перед Гектором и троянцами окружили свои корабли стеною, вырыли ров и,

похоже, сами готовились выдержать осаду. (76) Некоторые, в остальном соглашаясь

с Гомером, утверждают, что стену он не называет завершенной, потому что он

изображает, как потом Аполлон и Посейдон направили на нее реки и разрушили ее; а

в этом случае самое вероятное то, что затоплены были основания стены. Еще и

теперь реки в этом месте заболочены, а речные наносы заходят далеко в море.

(77) В дальнейшем эллины то врагу причиняли вред, то сами терпели урон, но

сражений в боевом порядке было немного, ибо Эллины не решались приближаться к

городу, зная, сколь многочисленны и храбры его обитатели. Коварные убийства и

грабежи — вот чем занимались эллины; так погиб и Троил, еще мальчик, и Местор, и

многие другие. Ахилл ведь был куда как искусен в устройстве засад и ночных

набегов! (78) Выскочив из засады, он даже Энея застал врасплох и едва не убил

его на Иде и многих других подстерег в чистом поле, а из крепостиц разорял те,

что плохо охранялись; ахейцам ведь так и не удалось установить свое господство

над округою, за исключением той, где было их стойбище. Вот тому и

доказательства: при ином положении дел Троил никогда бы не стал заниматься

упражненьями вне стен, да еще далеко от города, и ахейцам, господствуй они в

Троаде, не пришлось бы — а это все подтверждают — пахать землю на Херсонесе и

ездить За вином на Лемнос.

(79) Туго пришлось ахеянам в этой войне, и ничего не вышло из их надежд, но

вышло как раз обратное: если к троянам притекало все больше и больше союзников,

то ахейских воинов начали терзать голод и болезни, и между вождями возникла

распря, что бывает обычно как раз у тех, кто терпит неудачи, а не у тех, кто

одерживает победы. (80) Даже Гомер, не умея скрыть всей правды, подтверждает

это: среди прочего он рассказывает, как Агамемнон созывает собрание эллинов

вроде бы для того, чтобы увести войско домой (потому, разумеется, что воины были

ожесточены и хотели вернуться), и как толпа ринулась к кораблям, причем Нестор и

Одиссей едва смогли удержать народ ссылками на какое-то предсказание и

завереньями, что осталось потерпеть еще совсем немного. (81) А о том, кто дал

такое пророчество, сам Агамемнон в предыдущих стихах говорил как о человеке, чьи

предсказания ни разу не исполнились.

Итак, до сих пор при изложенье событий едва ли кажется, будто Гомер насмехается

над людьми, напротив, он в известном смысле держится истины, за исключением

того, разумеется, что связано с похищением Елены, но не сам он повествует об

этом как о событии, имевшем место, а выводит Гектора, пеняющего Александру,

Елену, делящуюся горем с Приамом, и самого Александра, предающегося

воспоминаниям при свидании с Еленой, иными словами, подавая в таком виде то, что

должно передавать совершенно ясно и с особенным тщанием. Еще одно исключение —

рассказ о поединке: (82) не имея смелости сказать, будто Менелай убил

Александра, он награждает Атрида пустопорожней честью и смехотворной победой,

сообщая, что меч его преломился. И пусть даже Менелай не мог воспользоваться

мечом Александра, хотя превосходил того силой настолько, что живого во всем

вооруженье волок к ахейцам; но разве не должен был он задушить Александра

ременной подвязью шлема? (83) Вымышлено и единоборство Аянта и Гектора, а

разрешение его просто глупо: Аянт тут вторично одерживает верх, но до конца дело

не доводится, и противники, словно друзья, обмениваются подарками.

Однако сразу же после этого Гомер рассказывает правду о поражении и бегстве

ахейцев, о блистательных подвигах Гектора и о множестве павших, что он и обещал

описать, но делает это как бы против воли и относит все это к чести Ахилла. (84)

Вместе с тем он все-таки называет Трою любезной богам, а Зевс у него прямо

говорит, что из всех городов на свете он больше всех возлюбил Илион и Приама и

его народ. А потом, как говорится, с поворотом черепка, он настолько к ним

переменился, что городу, взысканному перед всеми его любовью, дал погибнуть

самым жалким образом по вине одного-единственного человека, — если, конечно, он

вообще был виновен! И, не умея скрыть деяния Гектора, который одерживал одну

победу за другой, преследовал врагов до самых кораблей и наводил ужас на всех

лучших воинов, Гомер то сравнивает его с Аресом, то говорит, что сила его

подобна полыхающему пламени и нет вообще никого, кто бы мог против него

выстоять, когда и Аполлон с ним рядом, и Зевс с вышины подает знаменье вихрем и

громом. (85) С одной стороны, Гомер, конечно, не хочет высказать это столь ясно,

но поскольку так было в действительности, он, начавши говорить, уже не может

пойти на попятный и ведет рассказ и о той тягостной ночи, и об унынии в лагере,

о смятении и воплях Агамемнона, а затем и о ночном собрании, где совещались, как

избежать гибели, и о мольбах к Ахиллу, не согласится ли он хоть чем-то им

помочь.

(86) На другой день Гомер вознаграждает каким-то бесполезным удальством

Агамемнона, а также Диомеда, Одиссея и Еврипила и об Аянте сообщает, что тот

рьяно дрался; но тут трояне взяли верх, и Гектор гонит врагов до ахейских

укреплений и кораблей. Здесь мы ясно видим, что Гомер говорит правду и то, что

действительно было, увлекаемый самими обстоятельствами дела; когда же он

превозносит ахейцев, он в полном замешательстве, и для всех очевидно, что он

лжет: так, Аянт у него дважды одолевал Гектора — один раз в единоборстве, а

другой метнувши камень — и все напрасно; и Диомед одолел Энея, но тоже ничего не

сделал, только коней (87) захватил, а этого нельзя ни доказать, ни опровергнуть.

Не зная, чем бы угодить ахейцам, он говорит, будто Диомед ранил Ареса и

Афродиту, — из этого ясно видно, что как он ни благоволит к ахейцам, но, при

всей готовности восхищаться ими, не имеет возможности сказать хоть слово правды

и в замешательстве доходит до вещей самых немыслимых и нечестивых. Так обычно и

случается со всеми, кто спорит против истины.

(88) Однако в связи с Гектором он не испытывает подобных затруднений, изыскивая,

что бы такое сказать великое и удивительное, — и это потому, как мне кажется,

что повествует о действительных событиях. Он рассказывает, как все в беспорядке

спасаются бегством, и называет имена лучших воинов, говоря, что не устоял ни

Идоменей, ни Агамемнон, ни оба Аянта, и только Нестор, да и то поневоле, остался

на месте и едва не попал в плен, а Диомед пришел ему на помощь и, похрабрившись

немного, потом сразу повернул колесницу и бежал, потому, дескать, что перуны

преградили ему путь; (89) как, наконец, троянцы перешли ров и осадили вал вокруг

кораблей, а Гектор разбил ворота; как ахейцы уже забрались на корабли и вся

битва шла между шатров; как Аянт, ведший бой сверху, с кораблей, в конце концов

был выбит оттуда Гектором и отступил и как некоторые из кораблей занялись

пламенем. (90) В самом деле, тут ведь нет ни Энея, похищаемого Афродитой, ни

Ареса, раненного человеком, и ничего другого столь же невероятного, но только

истинные события и вполне правдоподобные. После этого поражения рать, павши

духом настолько, что уже не впрок ни ров, ни прикрытия, и не в силах сохранить

даже самые корабли, не могла больше ни возобновить сражения, ни со временем

оправиться. (91) И какая же сила столько могучая и кто сей муж столь непобедимый

и наделенный божественной мощью, что, явившись, он мог один спасти уже погибших?

Да разве число мирми-донян могло что-нибудь значить в сравнении со всем

воинством? И что такое мощь Ахиллеса? В конце концов он не впервые шел тогда на

битву, он и раньше в течение многих лет участвовал в стычках и при этом ни

Гектора не убил, ни другого подвига не содеял, если, конечно, не считать того,

что он поймал Троила, по годам еще ребенка.

(92) В этом месте повествования Гомер оставил уже всякую Заботу об истине и

дошел до полного бесстыдства: насмехаясь над людьми, он просто-напросто

перевернул все вверх ногами и поменял события на противоположные, потому что уже

заметил, с какой неслыханной легкостью люди верят всем его выдумкам, даже о

богах, так как других поэтов и сочинителей, которые бы рассказывали об этом

правду, не было, и он первый взялся писать о таких предметах; более того, к тому

времени, когда он все это сочинил, сменилось уже много поколений, и те, кто знал

эту историю, исчезли с лица земли, и дети их тоже, но еще была жива неясная и

недостоверная молва, что вполне естественно для событий столь давних, а Гомер

вдобавок старался рассказывать свои стихи толпе и простонародью и приукрашивал

деяния эллинов, чтобы даже образованные люди не стали его изобличать. (93) Вот

так и получилось, что он набрался смелости сочинить обратное тому, что было на

самом деле.

Так, когда при захвате кораблей троянцами Ахилл пришел своим на подмогу в

основном по необходимости и ради собственного спасения, среди троянцев началось

бегство, от кораблей им пришлось отступить, а огонь потух, так как нападение

Ахилла было внезапным; и не только остальные трояне отступили, но и Гектор из

тесноты вокруг стойбища отступил за ров, по словам самого Гомера, без спешки и

не прячась. (94) Когда же вновь завязалось сражение, славно бился Ахилл со своею

дружиной, многих троян погубил и соратников их, среди прочих сразил Сарпедона,

почтенного Зевсова сына и царя ликийцев; а при переправе через реку случилось

великое избиение отступающих, однако бежали они не беспорядочно, но то и дело

останавливались, чтобы встретить противника лицом к лицу. (95) Гектор же,

умевший выбирать для боя удобное время, наблюдал за ходом сраженья и, покуда

Ахиллес был в полной своей мощи и бился со свежими силами, с ним не сталкивался

и только подбадривал других. Но потом он увидел, что тот уже утомился и что

прежний напор заметно пошел на убыль, так как в пылу сраженья Ахиллес не

рассчитал сил; понял, что он изнурен широко разлившейся рекою, которую без конца

переходил, что ранен Астеропеем, сыном Пеона, да еще и Эней вышел против него, и

после долгой битвы, когда пожелал, ушел невредимым, и Аге-нора он не поймал,

бросившись за ним в погоню, — а ведь тут у него были особые преимущества, так

как он считался самым быстроногим! (96) И тогда Гектору, доке в военном

искусстве, стало ясно, что все это делало Ахилла легкой добычею; вот почему он

без страха вышел на него в чистом поле. И поначалу, словно обращаясь в бегство,

он отступил, испытывая противника, а желая тем временем его измотать, то

останавливался, то снова пускался наутек. Заметив, что Ахилл бежит все медленней

и начал отставать, Гектор тогда сам поворотился и бросился на противника, когда

тот уже не в силах был держать в руках оружие; в схватке он убил Ахилла и

завладел его доспехом, как то и сказано у Гомера; погнался и за конями Ахилла,

но не поймал, хотя и они были захвачены. (97) А тело Ахилла Аянты едва смогли

выручить и принести к кораблям, и то потому только, что трояне уже успокоились,

видя, что победа за ними, и наседали уже не так сильно. Гектор же, облачась в

знаменитый доспех Ахиллесов, разил и преследовал врагов до самого берега моря,

что подтверждает и Гомер. Лишь наступившая ночь помешала Гектору спалить все

корабли.

Поскольку все было именно так, Гомер, будучи не в силах скрыть истину

совершенно, говорит, что это Патрокл вместе с мирмидонянами вышел на бой,

вооружась доспехом Ахилла, и что это он был сражен Гектором, и что при таких-то

обстоятельствах Гектор завладел доспехом. (98) Как же, однако, мог Ахиллес при

столь страшной опасности, грозившей войску, когда уже и корабли загорелись и его

самого почти настигла беда, слыша, как хвалится Гектор, что нет ему достойного

противоборца, что Зевс помогает ему и дает благие знаменья, как же он мог, если

и верно хотел спасти ахеян, сам оставаться в шатре — он, величайший воитель — и

послать много себя слабейшего? и при этом приказывал не только крепко ударить на

троянцев и отразить их, но еще и не вступать в битву с Гектором? Ведь это не в

Патрокловой власти, я думаю, выйдя однажды на бой, сразиться с кем пожелает.

(99) Так невысоко ставя Патрокла и не будучи в нем уверен, разве стал бы Ахилл

вручать ему свою власть, свой доспех и коней, делая все так, словно нарочно

принял наихудшее решение, желая все погубить? Стал бы он потом молить Зевса

вернуть Патрокла с поля битвы со всем оружием и дружиной, если он так

безрассудно послал его против сильнейшего витязя, (100) чей вызов лучшим бойцам

никто не пожелал услышать? Агамемнон даже прямо сказал, что Ахилл трусит и не

хочет сойтись с Гектором в поединке. И вот, приняв такое решение, он, по Гомеру,

лишился друга и еще многих воинов, едва не потерял коней и остался без оружия.

Всего этого Ахилл ни за что бы не сделал, будь он в здравом уме, а если уж он

повредился рассудком, то, верно, Феникс удержал бы его от такого шага.

Правда, Гомер говорит, что Ахилл, покуда не получил даров, не хотел тотчас идти

на защиту ахеян от опасности, да и гнев его еще не утих. (101) Но что же мешало

ему, выйдя на бой, затем снова гневаться сколько душе угодно? Видя эту

несообразность, Гомер намекает на какое-то предсказание, принудившее Ахилла

остаться на месте: оно предвещало ему неизбежную гибель, если он выйдет на бой,

— и тем самым Гомер прямо обвиняет его в трусости! Впрочем, можно было, ссылаясь

на это предсказание, отплыть домой после ссоры с Агамемноном. И Ахиллу привелось

(не так ли?) услышать слова матери о Патрокле, который, по его словам, был ему

дороже собственной жизни и после смерти которого он не хотел больше жить. (102)

И что же? когда он увидел, что Патрокл не может поднять его копья, он все равно

дал ему остальное свое оружие, разумеется, под стать тому копью, и не побоялся,

что тот не снесет такого снаряжения. В бою, если верить Гомеру, так оно и вышло.

Но было бы слишком долгим делом изобличать все несообразности, ибо для

внимательного слушателя обман и так очевиден; словом, любому ясно и не надо

большого ума, чтоб догадаться: Патрокл — это двойник, которым Гомер, стараясь

скрыть, что произошло с Ахиллом, подменил его самого.

(103) Из опасения, что кто-нибудь станет разыскивать Патроклову могилу — ведь я

полагаю, могилы других знатных мужей, павших под Троею, у всех на глазах! —

Гомер предупредил такие поиски, сказавши, что у Патрокла не было отдельной

могилы, но что он был похоронен вместе с Ахиллом. Даже Нестор, привезший на

родину прах Антилоха, павшего за него, не просил похоронить их вместе,— так кто

же посмел бы перемешать останки Ахилла с прахом Патрокла?

Итак, Гомеру особенно хотелось затемнить конец Ахилла, словно он и не погибал

под Троей. (104) Видя же, что это невозможно, так как преданье было живо и люди

могли показать могилу Ахиллеса, Гомер все-таки убрал его гибель от руки Гектора

и говорит, что это Ахилл сразил Гектора, столь превосходнейшего меж всеми

смертными, да еще и обезобразил его труп и проволок по земле до самых укреплений

ахеян. Зная опять-таки, что существует чтимая жителями города могила Гектора, он

говорит, будто труп его был выдан за выкуп по велению Зевса (105), а тем

временем Афродита и Аполлон порадели о сохранении тела убитого. Не зная, что

делать с Ахиллом, ибо ему следовало погибнуть от руки одного из троянцев, —

Гомер ведь не собирался из зависти к славе сразившего изобразить и его, как

Аянта, наложившим на себя руки, — он не придумал ничего лучше, чем сказать, что

убил его Александр: тот Александр, которого он представил самым ничтожным и

самым трусливым среди троянцев, тот Александр, которого Менелай едва не захватил

живым, тот самый, кого вечно поносят, называя робким копейщиком, чье имя —

бранное (106) у эллинов! И это только Затем, чтобы отнять у Гектора его славу —

ведь ясно, что именно Гектор убил Ахиллеса — хотя тем самым Гомер сделал

Ахиллову смерть много хуже и много бесславней.

Наконец, Гомер выводит этого уже погибшего Ахилла и заставляет его сражаться.

Поскольку оружия у него не было, а было оно у Гектора — тут ведь Гомер не

заметил, как выболтал толику правды, — он уверяет, что Фетида с неба принесла

оружье, сработанное Гефестом, и тогда, словно в шутовском представлении, Ахилл в

одиночку обращает в бегство троянцев, а остальные ахеяне все позабыты, будто

никого и не было. Дерзнув однажды пойти на обман, он стал путать уже все подряд:

даже богов заставляет он биться друг с другом, словно бы признавая тем самым,

что правдоподобие его ничуть не заботит. (107) Подвиги Ахиллеса он описывает

совершенно беспомощно и недостоверно: то Ахилл борется с рекою, то грозит

Аполлону и гонится за ним, из чего можно видеть, что Гомер оказался в почти

безвыходном положении. Рассказывая о действительных событиях, он, право же, не

столь неправдоподобен и не столь неловок. Так, когда трояне, обратившись в

бегство, пытались укрыться в городе, Гектор у Гомера с великою отвагой стал

перед стеною, поджидая Ахилла и не внемля мольбам ни отца, ни матери, а потом

пустился бежать вокруг городских стен, хотя и мог войти внутрь, и Ахилл,

которого Гомер всякий раз величает самым быстроногим из смертных, не мог его

догнать. (108) А тем временем все ахейцы смотрят на это, словно явившись

поглазеть на зрелище, и ничем не помогают Ахиллу, хотя Гектор причинил им

столько страданий и они ненавидели его до такой степени, что даже мертвому

наносили потом удары! Но тут из-за стены вышел Деифоб, — вернее, это Афина,

приняв облик Деифоба, одурачила Гектора и выкрала у него копье, которым он

сражался; и, не находя способа разделаться с Гектором, теряясь и путаясь в

обмане, Гомер описывает битву поистине как во сне. Право же, все, что происходит

в этой битве, больше всего напоминает нелепое сновидение.

(109) Дойдя до этого места, Гомер вконец изнемог, не зная, что делать со своим

сочинительством, и пресытившись ложью; и вот он добавил еще какие-то

погребальные игры, уже совсем смехотворные, а потом приход в шатер к Ахиллу царя

Приама, никем из ахейцев не замеченного, и выкуп тела Гектора. Но о том, как

Мемнон и амазонки пришли на помощь троянцам, — о столь дивных и столь

значительных делах он сказать не решился. Не рассказал он и о смерти Ахилла, и о

взятии Трои: (110) видимо, он все же не посмел заставить давно усопшего Ахиллеса

гибнуть сызнова, разбитых и бежавших ахеян одерживать победы, а город,

увенчанный славой, изобразить разоренным. И лишь те, которые пришли после,

писали об этом уже не колеблясь, поскольку они сами были одурачены и обман успел

упрочиться.

В действительности же дело было вот как. (111) После того как Гектор сразил

Ахиллеса, пришедшего ахейцам на подмогу у кораблей, троянцы (как то бывало и

прежде) расположились на ночлег поблизости от кораблей, чтобы устеречь ахейцев,

ибо подозревали, что те скроются под покровом ночи. Гектор же удалился в город к

родителям и супруге, радуясь свершенному им и оставив при войске Париса. (112)

Сам Парис и дружина троянская уснули, что вполне понятно, так как были они

утомлены, беды никакой не ждали и вообще все было благополучно. Как раз в это

время Агамемнон с Нестором, Одиссеем и Диомедом сошлись на совет, а потом, храня

молчание, стащили большую часть кораблей в море, поскольку понимали, что

накануне они едва не погибли, а значит, и для бегства едва ли еще представится

случай; к тому же уже сгорело довольно много кораблей, а не только корабль

Протесилая, Сделавши это, ахейцы отплыли в Херсонес, оставив многих своих

пленников и немало другого добра.

(113) С наступлением утра стало ясно, что произошло, и Гектор негодовал,

досадовал и бранил Александра за то, что неприятель ушел у него из-под носа; а

шатры троянцы сожгли и разграбили то, что осталось. Ахейцы же, посовещавшись в

безопасном месте — ведь у людей Гектора не было наготове кораблей, чтобы плыть

за ними вдогонку, — все порешили возвращаться, потому что великое множество и

притом лучших мужей уже сложили головы под Троей. Оставалась, однако, опасность,

что троянцы, построив корабли, сейчас же двинутся против Эллады. (114) Вот

почему Эллины вынуждены были остаться, пробавляясь, как и вначале, разбоем, с

тем чтобы, когда Парису это надоест, как-нибудь замириться с ним и уйти

по-хорошему. Как порешили, так и сделали, оставшись на противоположном от Трои

берегу.

А тут к троянам из Эфиопии прибыл Мемнон, и с Понта им на помощь пришли амазонки

и еще множество союзников, — они прослышали, что Приаму и Гектору сопутствует

удача, а ахейцы почти все уничтожены, и вот одни стали приходить как друзья,

другие — из страха перед могуществом троян, но все они, конечно, хотели помогать

не побеждаемым и бедствующим, а победителям, одолевшим всех врагов. (115) Ахейцы

послали к своим хоть за какой-то подмогой, потому что за пределами Эллады больше

никто и ни в чем их не поддерживал. Но из дома прибыли только Неоптолем, сын

Ахилла, еще совсем юноша, да Филоктет, отвергнутый прежде из-за его недуга, и

еще подобного рода слабосильное и беспомощное подкрепление. Ахейцы с их приходом

немного перевели дух, вновь отплыли к Трое и возвели укрепление значительно

меньше прежнего и не на прежнем месте на взморье, но заняв место повыше. (116)

Одни корабли подошли поближе к укреплениям, а другие затаились, бросив якорь

вдали от берега. А поскольку двигала ахейцами не надежда на победу, но, как я

сказал, нужда заключить соглашение, то военные действия они вели не уверенно, а

как-то двойственно, подумывая больше об отплытии домой. Так что в основном они

устраивали засады да пускались наутек. И однажды в довольно жарком сраженье,

когда трояне рвались смести их оплот, Аянт был убит Гектором и Антилох пал от

руки Мемнона, защищая своего родителя. (117) Но и сам Мемнон был ранен Антилохом

и по дороге с поля боя скончался. В самом деле, ахейцам тут повезло, как никогда

прежде: мало того что смертельно ранен был Мемнон, которого все так высоко

ставили, — но и Амазонка, стремительно бросившаяся к кораблям и тщившаяся их

поджечь, была сражена Неоптолемом, который, стоя на корабле, дрался корабельною

пикон, да еще н Александр тут же гибнет от стрелы Филоктета. (118) Так что

трояне тоже приуныли, думая, что им никак не избавиться от войны и не видать

больше победы. Да и Приам после гибели Александра стал уже не тот: он был

бесконечно удручен и страшился за Гектора. Но положение ахейцев после смерти

Антилоха и Аянта было и того хуже.

Так и получилось, что ахейцы отправили послов просить о примирении с

предложением, что они уйдут, как только будет заключен мир и даны клятвы в том,

что ни сами они никогда больше не пойдут войной на Азию, ни троянцы — на Аргос.

(119) Гектор противился этому, говоря, что трояне гораздо сильней неприятеля и

возьмут укрепленья ахейцев силой; уж очень ожесточила его смерть Александра. Но

поскольку отец упрашивал его, поминая свою старость и гибель сыновей, и многие

другие тоже хотели прекратить войну, то и он согласился на замирение, однако

требовал, чтобы ахейцы возместили троянам военный ущерб и заплатили за обиду, —

ибо это они пошли войною на людей, ни в чем перед ними не повинных, за многие

годы разорили их страну и погубили немало достойных мужей, и среди них

Александра, не сделавшего им ничего дурного, только за то, что те, кто имел на

то право, сочли его лучшим из женихов, и он взял себе жену из Эллады.

(120) Одиссей же, — а это он был послан для переговоров о мире, — возражал,

упирая на то, что война шла с переменным успехом, да и за самое войну возлагал

вину на троянцев: Александру, дескать, незачем было, когда в Азии столько

женщин, приезжать оттуда свататься в Элладу и уходить, выставив на посмешище

лучших из Эллинов и торжествуя победу, благодаря своему богатству; по его

словам, не просто в сватовстве тут было дело, но явно Александр замышлял

благодаря браку вмешиваться в дела Эллады. Потому-то Одиссей призывал оставить

дальнейшие притязания, раз уж и та и другая сторона понесла такие потери, а

Атриды и трояне через Пелопа все-таки и свойственники и родственники друг другу.

(121) Что до возмещения убытков, то тут он только смеялся: с эллинов, мол, взять

нечего, и многие даже теперь добровольно состоят в войске из-за нищеты у себя на

родине. (Это он говорил, чтобы отвратить троянцев от похода на Элладу.) Но если

для того, чтобы все было как положено, нужно какое-то возмещение, то он знает,

как это сделать. Ахеяне оставят прекраснейший огромный посвятительный дар Афине

и напишут на нем: «Милости ради ахейцы Афине Илионейской». Это, конечно,

принесет троянам великую честь, а для самих эллинов явится свидетельством их

поражения. (122) И Елену он призывает споспешествовать заключению мира; а она

охотно поддерживает его, потому что тяжко ей было слыть причиной столь многих

несчастий троянцев.

И вот вражде положен конец, и между троянцами и ахейцами заключается договор.

Гомер и это переиначил так, что вышел обман, хотя он знал, как было дело. Он

сказал, что троянцы нарушили клятву. Однако Гектор, Агамемнон и другие вожди

дали друг другу клятвы лишь в том, что ни эллины никогда не вторгнутся в Азию,

покуда в ней правит род Приама, ни Приамиды не пойдут войной против Пелопоннеса,

Беотии, Крита, Итаки, Фтии и Евбеи. Только эти земли они и выделили; (123) что

же до остальных, то и трояне не хотели давать зарок, и Атридам не было до них

деда, После того как дали о том клятвы и конь — громадное обетное сооружение —

воздвигнут был ахейцами, трояне подвели его к городу, а поскольку в ворота он не

проходил, снесли часть стены. Вот откуда смехотворный рассказ о взятии города

конем. А войско ахеян, заключив договор на этих условиях, покинуло страну. Елену

же Гектор дал в супруги Деифобу как лучшему из братьев после него самого. (124)

Что же до отца его, то он окончил свои дни как счастливейший из смертных, если

не считать выпавшей на его долю скорби о гибели стольких сыновей. И сам Гектор,

процарствовав многие лета и подчинив себе почти всю Азию, скончался в глубокой

старости и был похоронен перед городом. А власть свою он передал Скамандрию».

Хотя дело было именно так, я отлично знаю, что никто с этим не согласится, и

все, за исключением людей глубокомысленных, будут твердить, что это ложь, причем

не только эллины, но и вы сами. Конечно, нелегко справиться с наветом, особенно

если в заблуждении пребывают долгие годы. (125) Но посмотрите, отбросив молву и

предубежденья, сколь смехотворно обратное: целое войско спряталось в коне, но из

троян ни один того не заметил и не заподозрил худого, и хотя у них была еще и

необманная пророчица, они все равно сами ввели неприятелей в город. А до этого,

когда все ахейцы отступали, довольно было одному-единственному мужу безоружным

предстать перед врагами, чтобы от крика его несметные полчища обратились в

бегство, и вслед за тем, не имея доспехов и получив их с неба, он смог одолеть

тех, кто всего днем раньше торжествовали победу, и один преследовал всех. (126)

Разве не смешно, что именно его, столько превосходившего прочих, сразил человек,

по словам самих рассказчиков, духом ничтожнейший, или что когда один погиб, с

другого сняли его доспехи и у него одного из всех вождей не оказалось могилы? А

то, что один из лучших воинов, бившийся столько годов и никем из врагов не

убитый, в гневе сразил себя сам, и при этом молва повторяла, что из союзников он

всех боле и важен и ровен? (127) А то, наконец, что сам поэт, взявшись поведать

о Троянской войне, опустил самые прекрасные и великие события и не описал даже

взятия города? Ведь вот что он сочинил и вот что рассказывают: Ахиллес, когда

ахеяне уже были побеждены, да и не раз, и не только прочие дружины, но и его

собственная, один оставался невредим и настолько переменил ход событий, что сам

прикончил Гектора; но пал он от руки Александра, по словам троян, самого из них

захудалого. По смерти же Патрокла был обнажен Ахилл, и он же лишился оружья, ну

а Пат-рокл остался без могилы. (128) Но так как Аянтова-то могила существовала и

все знали, что он скончался под Троей, то, несомненно, для того, чтобы не дать

прославиться мужу, его сразившему, он тут убивает себя сам. А ахейцы, которые,

спалив свои шатры, потихоньку бегут из Азии, ахейцы, у которых Гектор сжег

пристань и захватил укрепления, ахейцы, принесшие посвятительный дар Афине с

подобающей надписью, как обычай велит побежденным, — эти ахейцы тем не менее

будто бы взяли Трою, а в деревянном коне смогла спрятаться целая рать! Трояне

же, заподозрив неладное и порешив сжечь коня или разрубить его на куски и

все-таки ничего Этого не сделав, пируют себе и засыпают, хотя Кассандра все это

им предрекала. (129) Разве не напоминает это, по правде сказать, сны и вымыслы

несусветные? Это в «Снах», сочиненных Гором, люди видят такие картины: то им

кажется, что они мертвы и с них снимают доспехи, то они вновь воскресают и

бьются, как есть, обнаженные, а другой раз мнится, будто они кого-то преследуют

и ведут беседу с богами или поражают себя насмерть, хотя не случилось ничего

страшного, а иной раз, бывает, летают или гуляют по морю. Словом, и Гомерово

сочинение правильно было бы назвать сонной грезой, причем путаной и неясной.

(130) В дополнение к сказанному стоит поразмыслить еще вот о чем. Все согласны,

что ахейцы ушли от берегов Азии, когда уже наступила зима, и потому большая

часть флота погибла возле Евбеи. Кроме того, плыли они не одним и тем же путем,

но, из-за раздоров в войске и между Атридами, одни пристали к Агамемнону, другие

— к Менелаю, а третьи отправились в дорогу сами по себе, о чем и Гомер упоминает

в «Одиссее». А разве не понятно, что при успехе все единодушны и не прекословя

подчиняются царю, да и Менелай не ссорится с братом, едва тот его

облагодетельствовал? Нет,— все это признаки именно беды и поражения. (131)

Добавим к этому, что войско, бегущее в страхе, покидает вражескую землю как

можно скорее, не смея задерживаться, тогда как победители, имея при себе

множество пленников и горы добра, напротив, поджидают самую для плавания

благоприятную пору, ибо земля в их власти и они ни в чем не имеют недостатка, а

вовсе не гибнут чуть ли не поголовно, и это после десяти-то лет ожидания!

И несчастья, постигшие вернувшихся домой, не в последнюю очередь свидетельствуют

об их поражении и слабости. (132) В самом деле, едва ли было в обычае нападать

на тех, кто пришел с победой, или на тех, кому сопутствует удача, — ими скорее

восхищаются и побаиваются их, тогда как неудачников презирают и чужие, и кое-кто

из своих. Очевидно, из-за поражения и жена презирала Агамемнона, и Эгисф напал

на него и без труда одолел, и аргивяне приняли это как должное н поставили

Эгисфа царем, — чему, конечно, не бывать, убей он Агамемнона в блеске его славы

и могущества, после покорения Азии! (133) И Диомед, никому не уступавший в

военной славе, был изгнан из родного дома, и Неоптолем изгнан эллинами или

кем-то еще; вскоре все они были изгнаны из Пелопоннеса, и от этой пагубы

пресекся род Пелопидов. Зато Гераклиды, до той поры слабые и презираемые, пришли

туда вместе с дорийцами.

(134) Одиссей же по собственной воле медлил, отчасти стыдясь возвращаться,

отчасти предвидя, что ждет его дома. И потому молодежь с Кефаллении принялась

сватать Пенелопу и расхищать царское добро. И ведь никто из друзей Одиссея не

пришел на помощь, даже Нестор, живший так близко! Оно и понятно: ведь все, кто

принял участие в походе, были теперь в унижении и убожестве. И напротив, будь

они победители, они должны были бы всем внушать трепет и никто б на них не

покусился.

(135) А Менелай вообще не вернулся в Пелопоннес, но остался в Египте. Помимо

прочих свидетельств прихода Менелая в Египет, о том говорит хотя бы округ,

названный его именем, — чего не могло бы быть, если бы он побывал здесь, просто

сбившись с пути, и оставался недолго. Но он женился на царской дочери и поведал

жрецам историю похода, ничего от них не утаивая. (136) Гомер почти наверное

знает это и на это намекает, сказавши, что Менелай после смерти был отправлен

богами в Елисейские поля, где нет ни снега, ни бурь, но круглый год ясная н

теплая погода: в Египте-то как раз так оно и есть. Мне кажется, что некоторые из

более поздних поэтов тоже о том догадались. Так, один из сочинителей трагедий

говорит, что против Елены, едва она возвратилась, Орест замыслил худое, но что

она исчезла одновременно с чудесным явлением ее братьев. Он никогда не сочинил

бы такого, будь всем известно, что Елена потом поселилась в Элладе и была

супругою Менелаю.

(137) Вот каким образом после войны дела эллинов дошли до самого жалкого

убожества, у троян же все сделалось много лучше и великолепней. Так, Эней,

посланный Гектором с кораблями и сильной дружиною, захватил Италию,

благодатнейшую из стран Европы; а Гелен, проникнув в глубь Эллады, стал царем

молоссов в Эпире рядом с Фессалией. Что же, однако, больше похоже на правду: что

побежденные отправились в страну победителей и стали у них царями или, наоборот,

что одержавшие победу пришли на землю побежденных? (138) И почему же тогда после

взятия Трои Эней, Антенор, Гелен и те, что с ними бежали, не предпочли бежать

куда угодно, но только не в Элладу и Европу, и почему их не привлекала ни одна

страна в Азии, а, напротив, они поплыли как раз к тем, из-за кого сделались

изгнанниками? Если же вы спросите, почему все они воцарились лишь в таких —

пусть больших и отнюдь не безвестных — землях, когда могли покорить и всю

Элладу, — то вспомните: их удерживали данные ими клятвы. Впрочем, Гелен присвоил

Эпир — немалую часть Эллады, а Антенор захватил власть над генетами и над

лучшими землями на Адриатике; Эней же воцарился над всей Италией и основал

величайший город на свете. (139) Нет, невероятно, чтобы все это совершили

беглецы, на которых дома обрушились несчастья, — ведь таким остается только

желать, чтобы им хоть где-нибудь позволили поселиться. И особенно если

прикинуть, с каким снаряженьем и с какою ратью могли они в бегстве пройти через

гущу врагов, когда город был уничтожен огнем и все погибло, когда даже сильным и

юным нелегко было спасти собственную жизнь, а не то что выселиться с детьми,

женами, стариками и всем скарбом, и если вспомнить, что город был захвачен

внезапно и вопреки ожиданию и они покидали его отнюдь не неспешно, как бывает

обыкновенно, если заключен мирный договор. Нет, все, конечно, было так, как

только и могло быть.

(140) Рассказывают, что после отплытия ахейцев, когда в городе оказалось

собранным великое множество народа, да еще и союзники, и не все хотели уходить,

Гектор, видя, что Эней не потерпит, чтобы его лишили доли власти — ведь Приам

обещал ему таковую при условии, что он будет до конца участвовать в войне и

прогонит ахейцев, — видя все это, он отправил Энея селиться на новое место, не

скупясь на добро и послав с дорогою душою столько народу, сколько тот пожелал.

(141) Гектор внушил Энею, что он достоин царствовать и державу иметь ничуть не

ниже его собственной, но что ему пристало покорить новую землю, — ведь вполне в

его силах завладеть всею Европой, а коли выйдет так, то, может статься, потомки

их будут править обоими материками, покуда род не угаснет. (142) Эней согласился

на эти уговоры Гектора, то ли ему в угоду, то ли надеясь достигнуть большего;

так и родилось это поселение — от силы и от благоразумья, а вскоре благодаря

усердию людей, коим сопутствовала удача, сделалось могучей державой и осталось

такою в грядущем. Антенор же, глядя на сборы Энея, и сам возжелал стать владыкой

в Европе, — так возник еще один такой отряд. Говорят, что и Гелен, жалуясь на

то, что он обойден по сравнению с Деифобом, упросил отца и с кораблями и

дружиной отплыл в Элладу, словно его там ждали, и захватил все земли, не

оговоренные в условиях мира. (143) И случилось так, что Диомед, бежавший из

Аргоса, когда услыхал об Энеевом походе, явился к нему, — так как между ними

были уже мир и дружба, — с просьбой о помощи и с рассказом о беде Агамемнона и о

собственных своих несчастьях. Эней принял его вместе с несколькими кораблями и

передал ему какую-то часть своих ратников, поскольку он уже подчинил себе всю

страну. (144) Впоследствии же ахейцы, изгнанные дорянами, не зная в своем

слабосилии, куда им податься, пришли в Азию к потомкам Приама и Гектора как к

своим друзьям и союзникам и поселились на Лесбосе, пользуясь благосклонностью

его обитателей, а также и в других не столь уж захолустных местах.

Кого по приверженности древней молве все это не убеждает, тот пусть знает, что

просто он не умеет избавиться от заблуждения и отличить ложь от истины. (145) В

самом деле, что за важность, если недалекие люди долгое время чему-то верили и

если предки наши пересказывали ложные вымыслы? Ведь о стольких еще вещах люди и

спорят и имеют противоположные мнения! Так, например, о Персидской войне одни

утверждают, что морское сражение у Саламина произошло после битвы при Платеях, а

другие — что дело при Платеях было последним в той войне, — а ведь писалось об

этом по горячим следам! (146) Большинство людей, конечно, ничего не знает в

точности, а только повторяет, что твердит молва, даже если они современники

событий; что же до следующего и третьего поколений, то уж они и вовсе ни о чем

не имеют понятия, и что им ни скажут, все охотно принимают на веру. Так,

например, упоминают отряд скиритов в лакедемонском войске, — а его, по Фукидиду,

никогда не существовало; или афиняне воздают высочайшие почести Гармодию и

Аристогитону как освободителям государства и тираноубийцам. (147) Да что

говорить о делах человеческих, когда люди убеждены и смеют говорить вслух, что

Уран был оскоплен Кроном, а Крон — Зевсом! Так всегда: коль скоро что-то

немыслимое было однажды усвоено, то уже становится немыслимо не верить этому.

Но я хочу защитить и Гомера в том, что принимать его вымыслы совсем не так

дурно. Во-первых, они отнюдь не столь значительны, как выдумки, касающиеся

богов; во-вторых, они были опорой тогдашним эллинам и не дали бы им прийти в

смятение, если бы между ними и народами Азии, как то ожидалось, началась война.

Можно простить человеку, который, будучи эллином, всеми силами помогал своим

соотечественникам. (148) К такой уловке прибегают многие. Так, мне самому

довелось слышать рассказ одного индийца о том, что персы не приняли ни одного из

условий эллинов, а Дарий якобы послал Датиса и Артаферна против Наксоса и

Эретрии, и они, захватив эти города, воротились к царю. Лишь когда их корабли

стояли на якоре у Евбеи, несколько судов, не более двадцати, отогнало к берегам

Аттики, и тут между моряками и жителями тех мест вышло что-то вроде стычки.

(149) А потом Ксеркс пошел войной на Элладу, одолел лакедемонян при Фермопилах,

убил их царя Леонида и, захватив город Афины, сровнял его с землей, а жителей,

не сумевших бежать, обратил в рабство; свершив это и обложив эллинов данью, он

удалился в Азию. С одной стороны, совершенно ясно, что все это ложь, но с другой

— очень возможно, что царь приказал распространить эту молву среди населения в

глубине его страны, чтобы там не было возмущений. И если подобным образом

поступал и Гомер, то он заслуживает снисхождения.

(150) «Тогда напрасны твои нападки на эллинов», — скажет, быть может,

какой-нибудь невежда. Однако теперь больше уж нет того положения и нет опасений,

как бы из Азии на Элладу не двинулся войною какой-нибудь народ: теперь ведь и

Эллада и Азия равно под иною державой. А истина между тем дорогого стоит. И

кроме того, знай я, что смогу убедить слушателей, я, наверное, и вовсе не стал

бы говорить. Но я заявляю, что снял с эллинов упреки гораздо более горькие!

(151) Нет ничего страшного в том, что некий город не смогли взять, ниже в том,

что, отправившись в поход против страны, на которую не имели никаких прав, затем

заключили мир и убрались восвояси, ни в том, наконец, что доблестный муж погиб,

сражаясь с подобным себе,— этого в упрек не поставить, напротив, кому суждено

умереть, тому впрямь подобает встретить смерть так, как Ахиллес, когда он

говорит у Гомера:

                                   Что не убит я Гектором! Сын Илиона

славнейший,

                                   Храброго он бы сразил и корыстью гордился бы,

храбрый!

(152) Но чтобы лучший из эллинов пал от руки самого ничтожного из врагов — вот

это поистине позор; и точно так для того, кто слыл здравомыслящим и

благоразумнейшим меж эллинов,— стыд и позор сперва, желая убить царей, зарезать

баранов с быками, а потом убить и себя, и все это ради доспеха! (153) Больше

того: если Астианакта, сына доблестного мужа, умертвили с такою свирепостью,

сбросивши со стены, да еще по согласному приговору воинства и царей; если юную

Поликсену зарезали на могиле, и подобные возлияния совершались в честь сына

богини; если над Кассандрой девою неприкосновенной святости, жрицею Аполлоновой,

обнявшей кумир в святилище Афины, было совершено насилие, и сделал это не

какой-нибудь низкий и ничтожный человечишко, но как раз один из лучших; (154)

если Приама, царя всей Азии и дряхлого старца изранили у алтаря Зевса, от коего

род Приамов, и на нем и зарезали и это тоже сделал не кто-нибудь из безвестных

людей, но сын Ахиллеса, невзирая на то что отец его оказал Приаму гостеприимство

и спас ему жизнь; и если Гекуба, стольких сынов злополучная матерь, в поруганье

была отдана Одиссею и от бездны несчастий, словно на смех, стала собакою; и если

эллинский царь священную Фебову деву, на которую никто не посягал из-за ревности

бога, взял себе в жены и за это, видно, поделом заплати! смертью, — если все это

так, то насколько же лучше для эллинов чтобы этого не было вовсе, нежели взять

Трою!

Примечания.

«Троянская речь» была произнесена Дионом перед жителями Илиона (Трои) —

маленького городка, возникшего в эллинистическую эпоху близ Геллеспонта, па том

месте, где, по преданию, когда-то стояла гомеровская Троя. «Троянофильский» пафос речи связан с общим пиететом к Трое, распространившимся под влиянием Рима, основанногопотомками Энея. (Характерно, что с троянской же точки зрения написана «подлинная история Троянской войны» от лица троянца Дареса, сохранившаяся в латинской переработке V в. и легшая в основу средневековых западноевропейских романов о Трое).

5. ...время во всем лучший судия... — Парафраза изречения, приписываемого

Фалесу, одному из семи мудрецов древности.

7. Фиест, Атрей, Пелопиды, ниже Эдип — представители проклятых богами родов,

история которых послужила материалом для многих античных трагедий.

9. ...поразили стрелами Аполлон и Артемида. — Имеется в виду миф о жене Амфиона

Ниобе и ее детях.

11. ...погубила свой собственный город... — Афина могла считаться

покровительницей Трои, поскольку ее священное изображение (Палладий) служило

залогом благополучия города.

12. Пастух на Иде — Парис, в младенчестве брошенный на втой горе и воспитанный

пастухами.

«И богиня старейшая...» — «Илиада» (IV, 59).

13. ...Елены, бывшей ей сестрою... — Афродита и Елена обе были дочерьми Зевса.

14. ...ославлена несправедливой молвою... — Ср. также речь Горгия «Похвала

Елене» (см. с. 27).

...прославлена... как божество. — Подразумевается древнейший культ Елены

Древесной — божества растительности.

...беспомощных юнцов... — Дион имеет в виду учеников софистов.

17. Автолик — сын Гермеса, которому отец позволил лживо клясться его именем.

...говорил загадками и образами. — Подразумевается способ аллегорического

толкования Гомера, особенно развитый стоиками.

20. ...добилась поражения троянцев... — Когда Зевс, утомленный любовью Геры на

горе Иде, уснул, Посейдон направил свою силу против троянцев («Илиада», XIV—XV).

22. ...говорит, что у них не тот же язык... — Эти же примеры из «Илиады»

приводит Платон в «Кратиле», но там Сократ оставляет за Гомером право рассуждать

о правильности имен.

23. ...смешивать... эллинские наречия... — Язык гомеровского эпоса —

«искусственный» поэтический диалект, включающий элементы различных «живых»

греческих диалектов — эолийского и ионийского.

24. ...не с самого начала... — Повествование Гомера начинается с десятого года

войны.

30. ...как предстоящее в скором времени... — Приам у Гомера говорит о том, что

хочет умереть раньше, чем увидит разорение Троп («Илиада», XXIV).

31. Ахиллес, Мемнон, Антилох, Апис, Александр. — События, связанные со смертью

этих героев, действительно не вошли ни в «Илиаду», ни в «Одиссею» — они описаны

в поэме «Эфиопи-да», известной нам по пересказам позднейших авторов: царь

эфиопов Мемнон, прибывший на помошь троянцам, убивает сына Нестора Аитилоха и

сам гибнет от руки Ахилла; Ахилла убивает стрелой Александр (т. е. Парис),

Париса — Филоктет, а Аякс сам налагает на себя руки. Битву Амазонки (Нентесилеи)

и Ахилла также описывала «Эфиопида».

32. ...о битве реки с Ахиллесом... — Перечисляются эпизоды «Битвы богов»

(«Илиада», XXI).

34. ...вкладывает это в уста Одиссея... — Имеется в виду рассказ Одиссея на пиру

у царя феаков Алкиноя.

35. «Гнев, богиня, воспой...» — начало «Илиады».

37. ...о Хрисе и его дочери. — Эпизод с Хрисом («Илиада», I) служит в поэме для

объяснения причин гнева Ахилла.

41. ...Елена вообще никуда не уплывала... — По версии Стесихора, в Трою был

увезен призрак Елены. ...еще кое-кто утверждает... — У Геродота приводится

версия о прибытии Елены в Египет вместе с Александром; у Еврипида («Елена»)

Елену переносят в Египет боги.

43. По словам жреца... — Далее излагается традиционная версия мифа о Елене.

45. ...на деревянном ларце... — Имеется в виду знаменитый «Ларец Кипсела»,

коринфского тирана, описанный у Павсания.

46. ...будучи чужаком и пришлым... — Агамемнон --- внук Пелопса, пришедшего в

Пелопоннес из Малой Азии.

47. Амазонка с берегов Фермодонта — Антиопа, мать Ипполита. Амазонки жили якобы

у сказочной реки Фермодонт близ Черного моря.

48. ...Ио... как просватанная невеста... — Эта версия предания упоминается уже

Геродотом.

50. Гора Сипил находится в Малой Азии.

...Лаомедонт выдал свою дочь Гесиону за Теламона... — По мифу, Теламон

участвовал в походе Геракла против Трои (ср. 56—57) и получил Гесиону,

захваченную Гераклом в плен, как подарок.

55. «Видом лишь храбрый...» — «Илиада» (III, 39 сл. и 54 сл.).

57. «Он, приплывши сюда...» — «Илиада» (V, 640).

71. ...их уже не было в живых. — См. «Илиаду» (III).

76. ...стену он не называет завершенной... — Текст «Илиады» (XII, 17 сл.) не

дает оснований для такой трактовки: стена была разрушена с помощью всех рек,

текущих с Иды, и многодневных ливней.

78. ...Энея застал врасплох... — Эней сам говорит об этом Эпизоде в XX песни

«Илиады» (90 сл.). ...пахать землю... на Херсонесе... - Дион следует Фукидиду

(I), который также объясняет многолетнее успешное сопротивление троянцев

разрозненностью сил ахейцев и недостатком продовольствия, приведшим к

необходимости заниматься обработкой земли на Херсонесе Фракийском и грабежами.

80. Предсказание. — Здесь Дион интерпретирует события, описанные во II песни

«Илиады». Разрушение Трои на десятый год войны предсказывает Калхас.

81. ...выводит Гектора... Елену... Александра... — Речь идет о содержании III

песни «Илиады».

82. ...ременной подвязью шлема? — У Гомера подвязь Парисова шлема разрывает

Афродита.

83. Единоборство Аянта и Гектора — VII песнь «Илиады».

84. ...с поворотом черепка... — Поговорка, связанная с игрой «в черепки»: в

зависимости от того, какой стороной падал черепок, одна партия играющих

пускалась бежать, а другая — догонять.

Деяния Гектора. — Здесь Дион передает некоторые детали XV песни.

85. ...не может пойти на попятный... — Дион меняет порядок описанных в «Илиаде»

событий, ставя более ранние («уныние в лагере», «ночное собрание» — IX песнь) в

зависимость от более поздних (подвиги Гектора — XV песнь).

93-102. Рассказ о гибели Ахилла от руки Гектора составлен Дионом из деталей двух

описанных Гомером поединков — Патрокла с Гектором (XVI песнь «Илиады») и Гектора

с Ахиллом (XXI—XXII песни).

95. ...Агенора он не поймал... — У Гомера Ахилл гонится за Аполлоном, принявшим

обличье Агенора.

100. ...что Ахилл трусит... — В VII песни «Илиады» Агамемнон говорит только, что

Гектора боится даже Ахилл.

101. ...не хотел больше жить. — Точнее, из двух возможностей — уйти из-под Трои

и остаться в живых или вступить в бой, погибнуть, но прославиться в веках

(предсказание Фетиды) — Ахилл избрал вторую.

102. ...Патрокл — это двойник... — Представление о Патрокле как о литературном

двойнике Ахилла, введенном в поэму для затемнения истинно произошедших событий,

угадывает действительно целый комплекс мифологических представлений о

двойничестве, о герое «ложном» и «истинном», из которых «ложный» не должен

превысить славу и силу истинного и т. п.

103. ...похоронен вместе с Ахиллом. — См. «Одиссея» (XIII, 249).

109. ...еще какие-то погребальные игры... — Речь идет о погребении Патрокла

(«Илиада», XXIII).

110. ...Аянт был убит Гектором... — Возможно, версия Диона возникла из-за того,

что Аянт убивает себя оружием Гектора.

117. ...Амазонка... сражена Неоптолемом... — По обычной версии — Ахиллом.

122. Он сказал, что троянцы нарушили клятву. — У Гомера говорится о нарушении

клятвы, предшествовавшем всем описанным в «Илиаде» событиям (III—IV).

124. ...Гектор... был похоронен перед городом. — Гектор почитался в Илионе как

герой вплоть до эпохи Юлиана, и жители города легко могли указать «могилу

Гектора».

125. Необманная пророчица — Кассандра, дочь Приама. Дион не досказывает одной

детали: пророчествам Кассандры, несмотря на их правдивость, никто не верил.

...безоружным предстать перед врагами... — «Илиада» (XVIII).

126. ...всех боле и важен и ровен? — Неизвестно, кто мог дать Аяксу такую

характеристику.

128. ...Аянтова-то могила существовала... — Традиция указывает на Ретейский мыс

как на место захоронения Аянта.

129. ...в «Снах», сочиненных Гором... — Этот снотолкователь неизвестен.

132-133. Рассматривая предания о злоключениях героев, вернувшихся из-под Трои, в

связи с преданием о захвате Пелопоннеса Гераклидами, Дион следует античной

историографической традиции, считавшей эти предания отражением реальных

исторических событий — переселения племен, последовавшего после Троянской войны

и завершившегося завоеванием Пелопоннеса дорийцами — Гераклидами. Но

истолкование им преданий совершенно нетрадиционно.

135. ...Менелай... остался в Египте. — По Гомеру, корабль Менелая,

возвращавшегося с Еленой в Спарту, отнесло к Египту; по Стесихору и другим,

Менелай приехал из-под Трои в Египет, чтобы забрать Елену; но нигде, конечно, не

сказано, что Менелай поселился в Египте.

136. ...в Елисейские поля... — См. «Одиссея» (IV, 561).

Один из сочинителей трагедий — Еврипид в «Оресте».

137. Гелен — сын Приама. По общепринятой версии — пленник, а потом наследник

Неоптолема.

138. Антенор. — Версия о посещении Антенором фракийцев и захвате им генетов (в

будущем Венеции) возникла уже в римскую эпоху.

Величайший город на свете — Рим.

140. ...Эней не потерпит, чтобы его лишили власти... — О претензии Энея на

царскую власть см. «Илиаду» (XIII, 46; XX, 179 и 307 сл.), но обещание Приама —

деталь, внесенная Дионом.

142. ...обойден по сравнению с Деифобом... — За Деифоба после смерти Париса

выдали Елену.

143. ...Диомед... явился к нему... — Версия о союзничестве Диомеда с Энеем была

особенно популярна в римскую эпоху. (Ср. Вергилий, XI, 243 сл.)

145. Битва при Саламине произошла в 480 г. до н. э, битва при Платеях — в 479

г.; кто это оспаривал, неизвестно.

146. ...а его, по Фукидиду... не существовало... — Напротив, Фукидид пишет о

скиритах в первой книге «Истории» (XX, 1-3).

147. ...Уран... оскоплен Кроном, а Крон — Зевсом! — Об оскоплении Урана

говорится в «Теогонии» Гесиода; версия об оскоплении Крона взята скорее всего из

теогонии орфиков — последователей религиозно-мистического учения, возникшего в

связи с почитанием Орфея.

148. ...вышло что-то вроде стычки. — Речь идет о Марафонской битве 490 г. до н.

э. Далее (149) описываются события 480 г. до н. э., с умолчанием о главном — о

поражении персов при Саламине.

150. ...под иною державой. — То есть под властью Римской империи.

151. «Что не убит я Гектором!..» — «Илиада» (XXI, 279).

152. Лучший из эллинов — Ахилл. ...кто слыл здравомыслящим... — Аякс.

153. Здесь перечислены наиболее известные эпизоды, связанные с разрушением Трои

и нашедшие отражение и в «Гекубе» Еврипида, и у Вергилия, и у Овидия.